Архимандрит Софроний (Сахаров) о искусстве и молитве.

Издавна русская интеллигенция задавала Православной Церкви вопрос о ее отношении к светскому искусству. Но получаемые ответы чаще всего казались отвлеченными нравоучениями, вызывавшими только протест и отторжение. Среди духовенства мало было людей с личным опытом «светского искусства», а возможно, те, кто имел этот опыт, не хотели о нем вспоминать или не имели дара слова. В судьбе и личности старца Софрония (Сахарова) все это соединилось, чтобы через него люди «новейшего времени» получали разрешение рождаемых новыми творческими открытиями духовных проблем, но разрешение именно творческое, а не фанатически отвлеченное.
Множество страниц своих книг, а также устные беседы отец Софроний посвятил теме «искусство и молитва». Сам он с раннего детства обладал незаурядным талантом художника. В одной из своих бесед он признавался: «Занятия искусством владели мною, как рабом», «так что и во сне я продолжал работать все над новыми и новыми картинами».
Сергей Семенович Сахаров, вынужденно эмигрировавший в Париж, с успехом занимался живописью — у него было свое художественное ателье, он участвовал в престижных выставках, о ней писал во французских газетах. Был он и посетителем поэтических вечеров, устраиваемых русскими эмигрантами. И вот, после одного из таких вечеров в нем произошел духовный перелом, переменивший его жизнь. В своей книге «О молитве» (Париж, 1991) он пишет об этом так: «Однажды я был на вечере широко известного поэта, читавшего свои произведения. Было много изысканной публики. Все было организованно исключительно корректно с общественной точки зрения. В полночь я возвращался к себе. По дороге я думал: как соотносится это проявление человеческого творчества, одного из наиболее благородных, с молитвою? Войдя к себе в комнату, я начал молитву: «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный...». И вот тонкое пламя незримо и нежно пожигало на поверхности моего лица и груди нечто легкое, как воздух, однако несогласное с Духом Божиим».
Происшедшее в тот вечер не было неожиданностью, потому что и в своих страстных занятиях живописью будущий старец искал ответа на вопросы: «Как из небытия рождается бытие?», как передать средствами искусства тайну бытия, как связать этот видимый мир, эту видимую красоту с Вечностью? Все попытки разрешить эти вопросы средствами живописи, искусства вообще, приводили к болезненному ощущению трагизма человеческого творчества, его неспособности «вывести человека из узких рамок пространства и времени» и ввести «в бессмертие личное в Вечности».
В книге «О молитве» о. Софроний пишет об этом трагизме всякого художественного творчества: «Гению открываются умные видения, которых он не может реализовать, ибо они превосходят меру достижимого в сем мире. Убедившись в своей недостаточности осуществить в совершенстве свое видение, ставшее единственным смыслом его бытия, он претерпевает глубокий надлом в духе, и погибает. Особенно часто сей вид роковой развязки наблюдается у поэтов. Так художник живет как бы в замкнутом круге: он может производить что-либо только в состоянии конфликта, трагической борьбы, и если отнять у него это, то нет творчества». Эта постоянная жизнь в атмосфере трагизма надламывает силы человека. Выйти из этого круга — значит «увидеть пределы наших тварных дарований в их отрыве от сотрудничества с Богом». Тогда вместо «рокового конца, как в большинстве случаев у гениев человечества, благословенное начало может явиться человеку как Свет Воскресения, как вхождение в нетленный мир, где нет трагедии, ибо царит безначальная Вечность». Ввести в этот мир может только молитва. Но, соединить художественное творчество и молитву — дело невероятно тяжкое.
Отцу Софронию на личном опыте было дано пережить, что искусство и молитва — «это две формы жизни, которые требуют всего человека». «Ужасное состояние», по словам старца, было уделом его на протяжении нескольких лет: «два стремления: к искусству и к молитве — подводили к грани безумия. Это была борьба Духа Божия и духа человеческого. И Дух Божий победил». «Я понял, что через искусство ощущение Вечности не идет так глубоко как в молитве. И я выбрал молитву».
В это время Сергей Семенович Сахаров уже был слушателем парижского Богословского института, где надеялся обрести гармонию между внутренней и внешней жизнью. Но, как вспоминал впоследствии о. Софроний, «представители высокой русской культуры», которые преподавали тогда в институте, не могли ответить на продолжавшие волновать его духовные проблемы — от них он слышал «только имена и даты, а не то, как стяжать Вечность». И тогда он понял, что надо жить в монастыре и отдаться практическому умному деланию. В 1925 г. Сергей Семенович Сахаров покинул Европу и вступил на святую афонскую землю.
Но и на Афоне его не оставляли «некоторые недоумения» и по-прежнему, хотя он уже несколько лет как отказался от занятий искусством, «сама идея творчества продолжала мучать».
В 1930 г. состоялась знаменательная встреча о. Софрония с прп. Силуаном, который «отвечает на все те вопросы, на которые никто другой не ответил». Восемь лет, «проведенные у ног» великого старца Силуана, духовно обогатили о. Софрония на всю жизнь. Об этом опыте рассказано в его книге «Старец Силуан. Жизнь и учение» (Париж, 1952). «Общение со старцем привело нас к твердому сознанию, что пред верным христианином, святым подвижником, раскрываются пределы возможностей человека. Все проблемы человеческого бытия встанут пред ним и встанут с исключительной силой, проблемы жизни смерти, проблемы свободы и творчества, веры и знания, закона и благодати, вечности и времени». Но решаются эти проблемы подвижником не в духе анализа, рассудочных рассуждений, вообще «не от своего ума». Решение этих проблем приходит как дар благодати, приходит через молитву, которую о. Софроний назовет «нескончаемым творчеством».
Открывшееся ему в личном опыте противостояние двух «форм бытия» — искусства и молитвы — о. Софроний будет рассматривать как общеисторическое и онтологическое различие путей, которыми идут люди искусства, художники, и христианские подвижники. «Современная цивилизация, индивидуалистическая по своему роду, — пишет он в книге «Видеть Бога, как Он есть» (Эссекс, 1985), — культивирует в людях индивидуализм во всех его проявлениях. Особенно ярко проявляется сие в области искусства: прославляются гении, создатели того или иного особенного стиля. Иными словами — ценится оригинальность, индивидуальность артиста». А в книге «О молитве» продолжает: «Христианин-подвижник в своей по Богу жизни не должен уподобляться ни поэтам, ни писателям, ни философам, ни ученым. В своем обращении к Богу он стремится вперед, не обращаясь на самого себя». Разное отношение к своей личности, к «я», у молитвенников и у художников вызывает и различный взгляд на одну из главных сил души — воображение.
Важная задача аскета — это борьба с воображением. По учению свв. отцов, изложенному о. Софронием в книге о старце Силуане, «мир человеческой воли (“я”) и воображения — это мир «призраков истины». Этот мир у человека общий с падшими демонами, и потому воображение есть проводник демонической энергии». «От гордости усиливается действие воображения, а от смирения оно прекращается, гордость пыжится создать свой мир, а смирение воспринимает жизнь от Бога». У художника воображение связано с тем, что он называет вдохновением, часто будучи уверенным, что вдохновляет его Дух Святой.
В книге «Видеть Бога, как Он есть» отличию вдохновения Божественного от художественного посвящена специальная главка. В ней говорится о том, что «святое вдохновение» не навязывается силою, а «стяжается напряженным подвигом» и при этом оно не скоропреходяще и изменяемо, а «становится неотъемлемым обладанием человека на вечность». В своем предсмертном устном «Завещании» эссекской братии (монастыря, основанного им в Англии) старец свидетельствовал об опыте этого одухотворения: «Мы можем изнемогать, у нас нет сил, но вдохновение, как какой-то поток энергии, постоянно льется. И тогда наша жизнь не знает уныния». Это вдохновение не приходит неожиданно, как опьяняющее возбуждение, оно дается как постоянное покаянное состояние, вдохновляющее на молитву за весь мир. Таким образом, молитвенный подвиг приводит, казалось бы, к тому же, к чему и лучшие произведения искусства: к переживанию трагизма жизни, мира, человека в этом мире. В книге «О молитве» старец передает это чувство, пережитое им в пустынях Афона, пушкинскими строками:
 Дар напрасный,
дар случайный —
 Жизнь, зачем ты мне дана?»
и толкует их, в противовес известному толкованию митрополита Филарета, как выражение жизненного и глубокого страдания человека. А если даже и богоборчества, то такого, какое познали, борясь с Богом, Иов многострадальный, Иаков праотец и многие пророки Ветхого Завета. Но если в жизни творцов-художников страдание от трагизма жизни и искусства не имеет примирения, то не так у молитвенников.
Итак, порой жесткие слова о. Софрония об искусстве были вызваны не презрением к «суете мирской», а трагическим знанием того, как мучается человек в поисках истины. В интервью французскому журналу «Мир» в 1988 г. старец вспоминал: «Я покинул Францию (в 1925 г.) с чувством, что вся Франция была погружена в великое отчаяние. Что это было за великое отчаяние? Люди не могли больше верить в воскресение. Поэтому они сомневались в себе, в своих переживаниях, видя бесполезность борьбы. Я сам себя ловил на этом. Я оставил искусство, чтобы монашествовать на Афоне, но я сам жил с такого рода отчаянием». И из этого родилась дерзновенная молитва к Богу: «Где же Ты? Войны, болезни, голод в мире все возрастают».
В одной из бесед с братией Эссекского монастыря Иоанна Предтечи в 1993 году старец говорит об ответе на эту молитву: «И Господь отвечает на все эти вопросы: «Так должно быть», и безумием было бы говорить, что Господь стоит за страдания. Он сам проявил такую любовь, которая будет поражать нас вечно. И Он медлит миловать нас. Потому что наша земная жизнь временная, не здесь мы достигаем конца своего существования как лица или образа Божия в его полноте». Более того, заставляя человека переживать трагизм этой жизни, Творец ведет его к высшим, непоколебимым ценностям. По мере того, как в «нашем земном бывании мы претерпеваем неудачи, срывы, поражения, потери дорогих нам лиц, уносимых смертью, после того как переживаем падение многих идолов земли: науки, философии, искусства, гуманизма, политики, — внутри вырастает невыраженное словом чаяние того, что пребывает непреложным». И тогда человек понимает, что художественное и философское вдохновение «может быть понято как дар от Бога, но еще не дающий ни единения с Богом личным, ни даже интеллектуального ведения о Нем».
Старец Софроний отказался от профессиональных занятий искусством еще в молодости, но до самой смерти он сохранил творческий дух и человеческая талантливость его не умалилась. И выразилось это прежде всего в его слове, которое отмечено настоящей высокой художественностью, новизной, неповторимостью стиля. Можно сказать, что в его книгах и беседах соединились высокое искусство и молитва. Творчество его движется в атмосфере молитвенного делания, ибо всякому трудящемуся над дарами Божиими «дастся и приумножится».
 Итак, гармония в жизни творческого человека все-таки возможна при условии постоянного хранения памяти о духовной иерархии. Как сказано в книге о прп. Силуане: «Любить Бога никакие дела не мешают». Но это происходит только тогда, когда человек знает и верит, что «христианский опыт исчерпывает полноту общечеловеческого бытия, а наука, философия и искусство — только его части».