Размышления о военном духовенстве

Дискуссия о создании в российской армии института военного духовенства с новой силой вспыхнула в феврале, когда военная прокуратура объявила о подготовке проекта закона

«О полковых священниках». При всей важности юридических

и практических вопросов, для Церкви на первом месте всегда стоит проповедь Христа, евангельское благовестие.

Состояние российских Вооруженных сил в последнее время является объектом пристального внимания общества — различных слоев населения, СМИ, власти и, конечно, Русской Православной Церкви. С разных точек зрения оценивая ситуацию, все сходятся в одном: с армией, в которую страшно отдавать своих детей, необходимо что-то делать. В качестве одного из вариантов улучшения нравственного климата в Вооруженных силах предлагается введение в армии института военных священников.

Проект закона о полковых священниках разрабатывается Главной военной прокуратурой при участии Синодального отдела по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными органами.

Не сомневаясь в желательности введения нового церковно-общественного института и вполне поддерживая усилия болеющего за дело Синодального отдела по взаимодействию с Вооруженными силами, я, тем не менее, хочу поделиться своими опасениями по поводу некоторых проблем, обсудить которые представляется необходимым, если мы действительно хотим, чтобы нововведенный институт заработал и принес плоды, а не увяз в бюрократическом болоте, бросив тень на нашу Церковь. Сразу оговорюсь, что касаться я буду исключительно церковной и религиозной стороны этих проблем.

I.

Каков смысл пребывания священника в армии? Какие задачи должен он там выполнять? Практические ожидания (во всяком случае, со стороны государства) таковы: укрепить нравственность, искоренить дедовщину, повысить патриотизм, усилить боевой дух, воспитать свойственные (когда-то) русской армии традиции и т.д. В связи с этим сразу встают следующие вопросы:

1. Совершенно очевидно, что всем этим обязано заниматься государство, сама армия. Для этого в Министерстве обороны наличествуют соответствующие структуры, в том числе Главное управление воспитательной работы. Ясно, что они со своими задачами не справляются. В оправдание этого утверждается, что нет соответствующих кадров, нет средств, нет идеологии, и прочее. Вместо того чтобы решать эти вопросы, исполняя тем самым свои непосредственные обязанности, государство, как кажется, хочет переложить их на плечи Церкви. Военное священство с этой точки зрения должно нести политработнические, психологические и воспитательные функции.

2. Но есть ли у Церкви такая возможность, если с этими задачами не справляется могучее и богатое государство? Очевидно, что у Церкви есть желание помочь армии решать наболевшие проблемы, и это, безусловно, благое желание. Но Евангелие учит нас: прежде созидания башни нужно сесть и расчислить, хватит ли у нас на это сил (Лк. 14, 28—32).

Один из сотрудников Отдела по взаимодействию с ВС, например, говорит, что для искоренения дедовщины необходимо, чтобы в казарме ночевал офицер. Но офицеры этого не делают, поэтому пусть это будет священник. Спрашивается: откуда мы возьмем столько священников, да притом — непременно энтузиастов своего дела, если нам для приходов не хватает порой даже требоисполнителей? Поручать монастырям, как это было (в военное время, а на флоте — и повседневно) до революции? Но большинство современных монастырей не в лучшем состоянии, чем современная армия. Они не способны ни качественно, ни количественно выполнить такую задачу, уж не говоря о том, что окормление армии — отнюдь не назначение монастырей. Итак, при столкновении благого пожелания и реальности не сведется ли задуманный церковно-общественный институт к разовым PR-акциям? Хватит ли сил, средств, кадров у Церкви на большее?

3) Теперь самое важное. Выше я сказал, что, похоже, государство хочет от Церкви вполне прикладных вещей. Но хочет ли оно от Церкви того главного, что составляет суть и жизнь Церкви — правой веры, духовной и нравственной жизни во Христе Иисусе? При сегодняшнем обсуждении введения военного священства это в лучшем случае «выносится за скобки», а в худшем — не подразумевается вовсе ни государственной, ни церковной стороной. Да и на практике не очень-то видна востребованность собственно христианской религии в армии.

Подмосковный храм, где я служу, окружен воинскими частями, с командованием и офицерами которых у нас сложились добрые отношения сотрудничества и взаимопомощи. В этих частях дедовщина, слава Богу, не имеет криминального характера, части спокойные; и присутствие священника именно как пастыря (а не как хозяйственного деятеля), его проповедь основной массе военнослужащих не нужны. «Храм рядом, кто хочет, пусть ходит», — вот позиция командования, но не более того. Я  думаю, это достаточно массовая позиция. Несчастья, нестроения, уже не могущие держаться в тайне, заставляют власть обращаться к Церкви. Если же не будет столь острой ситуации, то, кажется, и нужды в Церкви (именно как в религиозном явлении) не будет...

II.

Но только взгляд с религиозной точки зрения может высветить для нас истинную евангельскую церковную позицию относительно места священника в армии. Священник — не политработник, не психолог и не воспитатель (всем этим может — и должен — быть соответствующий армейский специалист). Священника делает священником (в социальном, не сакральном смысле) именно исполнение им главного в Церкви — христианского религиозного пастырского делания. Задача пастыря в армии, как и в любом другом месте, одна: приводить человека ко Христу Спасителю, являть собою и проповедовать христианские ценности и христианскую нравственную и духовную жизнь. Исходя из этого, и в связи с сегодняшней церковно-общественной реальности, рождаются следующие вопросы:

1. Священник должен прежде всего проповедовать Христа. У нас с этим большие трудности в современной приходской жизни; как же эта проблема будет решаться в армии? Мы будем проповедовать по большей части патриотизм, говорить об имперских ценностях, а собственно христианскую религию сведем к ношению нательного крестика и обрядовости... Ничего плохого ни в патриотизме, ни в нательном крестике, разумеется, нет. Но велика опасность подмен. Военно-имперские взгляды, равно как и обрядовость, могут иметь, а могут вовсе и не иметь отношения к христианским ценностям (например, патриотизм как деятельная любовь к отечеству — это одно, а патриотизм как идеология «кругом враги, а мы лучше всех» — совсем другое). Священник должен проповедовать здравое церковное учение, но не будут ли вместо него рассказываться сказочные истории об облете фронтов Великой Отечественной войны самолетами с Казанской иконой Божией Матери, о «верующем» Жукове, о «хорошем» Сталине, посещающем блаженную Матрону Московскую, и прочие небылицы? Таких подмен не бывает, когда пастырь держит во внимании главное в проповеди — Христа, и светом этой первой и единственной ценности освещает все остальное, не исключая ни воинских традиций, ни истории, ни фольклора. Но для этого нужны целенаправленные пастырские усилия; Христа никогда нельзя «подразумевать» или «выносить за скобки». А мне видится именно эта опасность.

2. Корень этой опасности — подмена религиозного смысла Церкви и ее действий чем-то иным, пусть даже и близлежащим. Усматривается это хотя бы из следующего момента (весьма деликатного, поэтому заранее прошу прощения, если нарушу требования «политкорректности»). В «просочившихся» в прессу фрагментах законопроекта в обязанность военным священникам вменяется «противодействие сектам». С сектами, представляющими по большей части хоть и протестантское, но все же  христианство, православные пастыри обязаны будут вести борьбу (понятно, что оружие священника — не физическое, но исключительно религиозное: проповедь сравнительного богословия и демонстрация большей, чем у сектантов, нравственной чистоты жизни). А как дело обстоит с иными религиями, например, мусульманской? Как утверждают разработчики законопроекта, при подготовке военных священников им предписываются «подчеркнуто любовные отношения к представителям ислама». Безусловно, христианин, а в особенности пастырь, должен ко всем людям, в том числе и к исповедующим иную веру, иметь искреннее любовное расположение. Конечно, военный священник будет подчеркнуто любовно относиться к мусульманам во вверенной ему воинской части; с окормляющим их муллой у него будут теплые, прекрасные, сотруднические отношения; он будет избегать всякой агрессивности и неуважения к вере других. Разумеется, священник никак не будет противодействовать исламу как традиционной религии: многовековое мирное сосуществование православия и ислама в России действительно ценно и важно, тем более в наше время... Но — допустимо ли христианину, а тем более иерею Христову, иметь подчеркнуто любовное отношение к магометанству? Не должны ли пастыри, говоря правду об уклонении от истины в протестантских деноминациях, говорить также и правду о соотношении христианства и ислама? «Вы сталкиваете лбами традиционные религии, разжигаете межрелигиозную рознь!» — уже слышу я. Вовсе нет, я ни в коей мере не оспариваю право людей верить по-своему, я говорю лишь о церковно-мировоззренческом вопросе, который на практике чреват многими сложностями. Представим, что солдат или офицер спросит у священника напрямую не о сложившимся традиционном быте, а о христианском отношении к магометанству как именно религии. С церковной позиции он должен ответить правду (которая при некоторых обстоятельствах вполне может быть кем-либо воспринята и как «противодействие»): христианство и ислам не могут быть поставлены в один ценностный ряд, причем как христианином, так и мусульманином. С  точки же зрения законопроекта батюшке, очевидно, нужно будет как-то «снивелировать» эту тему...

Я поднимаю этот вопрос потому, что здесь наличествует реальная и очень сложная и опасная проблема, замалчивать которую нельзя. Ее нужно очень деликатно обсуждать, хотя бы для того, чтобы не налагать на совесть православных священнослужителей бремени «разрыва» между церковной правдой и потребностями общества, отображенными в законопроекте о военных священниках.

3) Когда мы говорим о религиозной задаче армейского священника, то наряду с совершением Таинств и обрядов, это миссионерство и катехизация. Поле для миссионерской работы в армии большое — молодежная среда, плюс специфически армейские условия. Как же должна осуществляться эта работа? Разработана ли методика миссии и катехизации для армии? Таких методик на сегодня нет в нашей Церкви и просто для молодежи; тем более их нет для армии. Значит, дело миссии и катехизации отдается на произвол конкретных «военных» батюшек, а в таком важном деле произвол недопустим. Конечно, законопроект о военном духовенстве не акцентирует на этом внимание, но для Церкви это принципиальный момент.

Если не проповеди Христа, знания о Нем, жизни по Его заповедям ждет армия от Церкви, а чего-то иного — решения своих дисциплинарных, идеологических и прочих задач, — то нарушается (для нас, для Церкви, во всяком случае) заповедь Божия: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф. 6, 33). Церковь действует успешно и завоевывает авторитет только тогда, когда она реально осуществляет свою суть. Смещение же акцентов, нарушение иерархии христианских ценностей, во-первых, профанирует Церковь, а во-вторых, при этом все равно ничего хорошего не получается...

III.

Сказав о правде религиозной, необходимо коснуться и правды нравственной. Когда мы говорим о проповедании Христа, речь не идет о проповеди «в лоб», «по-протестантски» («Халелюйя, брат! Христос любит тебя!!!»). Православие гораздо более тонко и осторожно относится к проповеди; ее главное условие — христианская нравственность проповедника.

В армии в связи с этим с особой резкостью встает вопрос о желании и умении военного священника стоять за  евангельскую правду. Будет ли пастырь, встроенный в жесткую систему армейского подчинения, противостоять начальству, отстаивая христианскую нравственность? При современном состоянии нашей армии это неизбежно придется делать, настаивая на справедливости, обличая порок, защищая слабых? Речь здесь даже не о дедовщине идет, а, например, о воровстве в армии (с масштабами которого мне лично приходилось сталкиваться), о незаконном использовании солдат в личных интересах офицеров, и многом другом. Если «центр тяжести» в служении военного священника будет находиться не в евангельской и церковной, но в идеологической имперско-патриотической сфере, то с большой вероятностью можно сказать, что у священника будет меньше внутренних поводов к противодействию всякой неправде со стороны армейского начальства... а раз так, он тут же потеряет авторитет в глазах подчиненных, и его проповедь, будь она даже безукоризненна со всех точек зрения, не будет восприниматься.

Законопроект о военном духовенстве непременно должен учитывать этот фактор при определении иерархического подчинения армейских священников.

Заключение

Необходимо наконец ответить на вопрос: чего мы, собственно, хотим в намечающемся столь важном сотрудничестве с государством? Вернуться в положение «ведомства православного исповедания»? Опять стать «Церковью Империи»? Или все же стараться быть Церковью Христа, нести Его слово, Его Таинства, Его любовь, Его чистую нравственную жизнь в одну из наиболее неблагополучных формаций сегодняшней России? Помочь армии мы сможем, при всей нашей внешней и внутренней недостаточности, только в этом, последнем случае.

Создание института военного духовенства — важное и благое дело, и все мы заинтересованы в том, чтобы оно имело как государственный, так и церковный успех. Поэтому я и ставлю вопросы, которые хотелось бы видеть обсуждаемыми и священноначалием, и пастырями, и широкой церковной общественностью.