Христианский взгляд на историю и современность

Развитие церковной жизни невозможно без христианской оценки истории и современного состояния общества. Удалось ли Церкви в постсоветской России сохранить живой голос, который был бы внятен современникам? Какой опыт мы можем передать молодежи? Как остаться Церковью живого Предания? Поиску ответов на эти непростые вопросы был посвящен круглый стол «Христианский взгляд на историю и современность», который состоялся в эфире радиостанции «Град Петров». В нем приняли участие главный редактор радио «Град Петров» протоиерей Александр Степанов, профессор Санкт-Петербургской духовной академии, член Синодальной комиссии по канонизации святых протоиерей Георгий Митрофанов и священник Дмитрий Симонов. Вела беседу искусствовед Марина Михайлова.

— Как Церковь должна относиться к истории и как это происходит в реальности? Совпадают ли эти подходы сегодня?

Прот. Г.Митрофанов: Отец Александр Шмеман писал в своем дневнике о том, насколько соблазн антиисторизма сегодня препятствует нормальному развитию церковной жизни. Его слова побудили меня пересмотреть собственное отношение к историческим сюжетам, которыми я вдохновлялся большую часть своей жизни.

Подобно многим нашим современникам, в советское время трудными путями пришедшим в Церковь, я жил в надежде на то, что в случае крушения коммунистической тоталитарной системы церковная жизнь сможет вдохновить жизнь всей нашей страны на подлинное преображение. У нас было ощущение, что прошлая церковная жизнь, сохранившаяся в какой-то чудесной цитадели за стенами немногочисленных храмов, только и ждет момента, чтобы выплеснуться из этих стен вовне и утолить жажду обезбоженного, но чающего святой Руси постсоветского общества.

И вот, когда наступило время внешней свободы, и мы, наконец, получили возможность из стен храма выйти в современность, которая незаметно для нас становилась историей, и принялись говорить то, что вычитали когда-то в самиздате, мы вдруг почувствовали, что нас не слышат. Для меня это было первое разочарование.

Второе разочарование заключалось в том, что мне казалось, что историческая православная Россия смогла сохраниться под спудом коммунистического режима и способна возродиться. Должно было пройти несколько лет, чтобы я понял, что историческая Россия, в размышлениях о которой удавалось переживать советскую бездуховность, не восстановима, ее уже никогда не будет. А историческая Церковь, говорящая с обществом так, как она говорила веками, остается не услышанной. Возникло ощущение какое-то великого самообмана.

Когда человек в духовной жизни пытается стимулировать свое внутреннее развитие историческими мифологемами или идеологемами, он грешит против Бога. Ибо та история, которая дается нам, является историей либо благословленной, либо попущенной Богом. Нам казалось, что нам нет места в истории, мы отмахнулись от советской современности, мы ушли в мир исторических грез и перестали переживать историю как живой процесс. На самом деле мы жили образами художественными, мы литературно воспринимали историю. Это было в контексте русской традиции, в которой литература очень часто определяла мироощущение человека. Не реальные исторические персонажи, а вымышленные литературные герои были его наставниками жизни. И здесь мы повторяли ту же самую ошибку.

Отрезвление началось в 90-е годы, когда мне в полной мере открылась история Русской Церкви XX века. Я увидел, что в страшные 20-е и 30-е годы был сформулирован главный принцип Церкви побеждающей как Церкви осуществляющей творчество. Я неожиданно понял, что у нас есть путь, по которому мы пока еще не решились идти. Когда Церковь стала представлять собой не покровительствуемую государством структуру, не монастырские и архиерейские владенья, не храмы и монастыри, а просто гонимые христианские общины, вдруг возникло ощущение, что Церковь стала в подлинном смысле свободна, свободна настолько, чтобы войти в историю творчески.

А что это означает по существу? То, что страшные большевистские гонения позволили Церкви освободиться от зачарованности своей историей и понять, что христианство не реализовалось в полной мере когда-то в прошлом, и наша задача не в том, чтобы воспоминания об этом прошлом популяризировать среди наших современников, а в том, чтобы быть христианами в любых условиях, быть христианами в условиях, когда ты за свое христианство можешь поплатиться и свободой, и жизнью — своей, и своих близких. И мы имеем столь мало времени для реализации себя во Христе именно как живых свидетелей в обезбоженной жизни, а не рассказчиков о церковном искусстве, святости, богословии, обрядности, народных праздниках, когда мы один на один остаемся со Христом и антихристом, определяем себя в состоянии абсолютной свободы в окружении абсолютной несвободы.

Для меня стало очевидно одно. XX век покончил с русской классической литературой как школой жизни, наставницей душ русских читателей. Точно так же XX век покончил с Русской Православной Церковью как с великой исторической реликвией. Церковь сохранилась, несмотря ни на что, потому что ее способность жить во Христе, умирая за Христа, оказалась востребованной именно в XX веке.

Я, подобно многим своим современникам, будучи зачарованным историческим прошлым, выпал из той истории, которая была вокруг меня и называлась современностью, — той самой дезориентированной, разваливающейся, нищей постсоветской России 90-х годов. Но именно в таком виде Россия и нуждалась во мне как в священнике, в нас как в христианах.

Я почувствовал одну очевидную вещь: как ни ненавистна была мне вот эта постсоветская Россия, не желающая знать своих великих исторических истоков, она была несчастной, она была страждущей, и призывать ее возрождаться, апеллируя лишь к образам прошлого, было и бессмысленно и безнравственно одновременно. И по существу мы являемся не продолжателями исторических деятелей русской Церкви, отцов православия, а в некотором смысле предателями, что превращаем их — живых и неравнодушных — в залакированных истуканов, которые никого ни в чем не могут убедить и, самое главное, которые нас нравственно уже ни к чему не обязывают.

Вот почему Церковь воспринимают, с одной стороны, как музей, который временами даже интересен, но совершенно не актуален, а, с другой стороны, как еще одну структуру, которая умеет очень успешно, очень ловко и очень типично обделывать свои конкретные земные дела в безбожном современном настоящем.

Если мы хотим оставаться Церковью живого Предания, мы должны, отрешившись от обольщения великим историческим прошлым, вторгнуться в наше настоящее, каким бы неудобным для нас оно ни казалось, и найти тот единственный язык, говоря на котором мы можем быть услышанными, может быть даже отвергнутыми, но, по крайней мере, услышанными. Ибо главная проблема наша сейчас заключается не в том, что нас отвергают — нас не слышат, нас просто не принимают всерьез!

— Каковы принципы, по которым мы можем различить историю, благословенную Господом Богом и попущенную Им?

Прот. А.Степанов: Я бы назвал несколько принципов, опираясь на которые христианин может оценить историческое прошлое, да и настоящее.

Во-первых, мне кажется, что в христианской оценке исторических событий должен быть примат нравственного начала. Когда мы хотим оценить тот или иной исторический период, деятельность того или иного исторического лица, мы должны, прежде всего, ответить на вопрос: насколько данная эпоха утверждала христианские принципы жизни, насколько деятельность этого исторического лица была направлена к осуществлению правды Божией.

Вызывают удивление встречающиеся в церковной публицистике попытки оправдать период сталинского террора. Высказывается мнение, что сталинское политбюро уже в начале 30-х годов изменило свое отношение к Православной Церкви. Ни пятилетки безбожия, ни страшные расстрелы 1937–38 годов, унесшие жизни более 80 тысяч священнослужителей, не смущают этих авторов. Что придает такое обаяние сталинизму? Сила и мощь — военная, экономическая — перед нами трепетал весь мир. И рядом с этим «вменяются в уметы» чудовищное истребление собственного народа, попрание человеческого достоинства и всего самого ценного, что явилось плодом тысячелетней христианской истории России.

Но как государственная мощь соотносится с христианством? Утверждает ли она сама по себе главный закон Евангелия — закон любви? Нравственный подход определяется тем, что для нас важнее: принцип любви или принцип силы? Государство было сильным — хорошо это или плохо? В принципе хорошо. Но с христианской точки зрения можем ли мы сказать, что это всегда хорошо?

Просматривая обширную церковную публицистику, мы постоянно встречаем предложения канонизовать Ивана Грозного, Григория Распутина, маршала Жукова и других персонажей русской истории. Если не канонизовать, то по крайней мере «оправославить» Сталина. С чем это связано? Почему именно такой ряд? Очевидно, что Грозный, Жуков, Сталин являются олицетворением государственной власти,  державной мощи, носителями «харизмы» грубой силы. Распутин — олицетворение стихийного начала, не просветленного, не отрефлексированного сознания. Где здесь воплощение христианского идеала? Все это узнаваемые духовные черты язычества.

Культ императорской власти, восточные мистериальные культы — как раз то, чему изначально противостояло христианство. Оно утверждает: не в силе Бог, а в правде, побеждает жертвенная любовь, безумие креста. Дионисийному прорыву в собственное бессознательное христианство противопоставило аскезу и духовную трезвость пустыни.

Я расцениваю эти навязчивые попытки протащить в святцы чуждых христианскому духу лиц как очередную волну неоязычества. Не христианские, а языческие ценности оказываются более значимыми для многих людей, которые называют себя христианами, и я говорю об идеях, популярных именно в церковной среде.

Прот. Г.Митрофанов: Вы говорите как раз о проявлении антиисторизма, о потере исторического чувства и знаний. Люди находят в истории духовно близких себе персонажей. Другое дело, что те оказываются совершенно далекими от вневременного, метаисторического идеала христианства и конкретных, реальных исторических событий, в которых они участвуют. Происходит замена исторических знаний мифотворчеством, а это недопустимо, ибо история попущена Богом.

Как отличить исторического деятеля благословленного от попущенного Богом? Предлагаю очень простой критерий: благословленным деятелям истории, если они святы, пишутся иконы, а если они не святы, но известны — ставятся памятники. Попущенным  — Гитлеру, Пол Поту, Чикатило, Ленину — памятников ставить нельзя. И это очень хорошо понимали наши предки, когда не сделали изображения Ивана Грозного на памятнике в честь тысячелетия России. О тех, кто не столько созидал историю, сколько разрушал, можно вспоминать лишь как о попущении Божьем.

Прот. А.Степанов: Другой принцип христианской оценки исторических деяний я бы назвал презумпцией исторической невиновности. Мы не всегда знаем точно, что руководило действиями того или иного исторического лица — высокие идеалы или личная выгода. Можем, конечно, судить по плодам. Но я предпочел бы исходить из предположения о благих намерениях людей, делающих добрые дела.

Слишком часто в нашей церковной публицистике явно или неявно звучит знакомый ленинский вопрос: «кому это выгодно?». В такой постановке вопроса усматривается чуть ли не вершина духовной проницательности, особенно если речь идет об инославных, вообще «не наших». Чаще всего им решительно отказывают в добрых и искренних намерениях, их подозревают в коварстве и корысти. «Неужели вы думаете, что они помогают просто так?» — типичный вопрос в церковной среде по поводу любой помощи и поддержки, поступающей от западных христиан.

Боюсь, что такая обостренная подозрительность обнаруживает либо отсутствие собственного опыта бескорыстной помощи кому бы то ни было, либо духовную гордыню, допускающую добро только в себе или внутри «своего» сообщества. Как далека эта подозрительность с недобрым прищуром от апостола Павла: «любовь… все покрывает, всему верит, всего надеется».

Я отнюдь не утверждаю, что в мире нет нечестных и злонамеренных людей, что они не способны объединяться и действовать организованно для достижения своих недобрых целей. История знает много тому примеров. Но я думаю, что по-христиански было бы доказывать это в каждом конкретном случае на основании фактов, а не предполагать априори такие мотивы во всех «не своих».

Третий принцип христианского понимания истории и современности я бы назвал прозрачностью исторического бытия. Едва ли не самая популярная идея нашей православной публицистики — идея мирового заговора, «мировой закулисы». Мне эта идея кажется неправдоподобной. Но поскольку доказать как это, так и противное невозможно, ибо все построение — предмет веры, то можно попытаться проанализировать, как вера в мировую закулису соотносится с нашей основной верой — верой православной? Чем с христианской точки зрения плоха идея мирового заговора?

Во-первых, она направлена на объективацию зла. Зло рассматривается как внешняя по отношению к нам сила. Его не нужно искать и побеждать в себе (по крайней мере, это не фокус наших усилий), его надо просто разоблачать в окружающем мире. История человечества сводится не к нравственному противостоянию добра и зла, а к детективу: ловкие жулики пытаются овладеть миром, а хитроумные сыщики пытаются их вывести на чистую воду. В реальности это превращается в бесконечное бесплодное говорение, собирание и группирование улик, а когда дело пытаются довести до конкретики, итогом чаще всего становится банальное утверждение, что во всем виноваты евреи.

Во-вторых, идея тайного мирового заговора есть отрицание участия Бога в жизни мира. Если настоящая пружина истории мира есть тайный заговор, то историческая ткань становится абсолютно непрозрачной. Герой выходит на битву и попадает в непроницаемый туман, он пытается наносить врагу удары, отважно рискует собой, а врага как бы нет, вернее, он всюду — и нигде. В такой «пьесе» герой обречен оказаться посмешищем. Кощунственно думать, что Бог может посмеяться над героем или святым. После грехопадения Бог попускает подлинную драму человеческого бытия, но не дешевый балаган.

В мире происходит много процессов, свидетельствующих о нарастающей централизации и глобализации, но я не вижу в них никакого тайного умысла, их можно изучать и объяснять вполне рациональными причинами. Стремление к максимальному объединению больших пространств и народов не ново — этой идеей жила любая империя: и Римская, и Монгольская, и Византийская, и Российская. Но это не разговор о тайных организациях. Здесь исторический материал вполне доступен для рационального исследования.

Глобализация создает новый, возможно, более нравственно сложный фон жизни современного человека, но христианским ответом на любые новые внешние обстоятельства по-прежнему будут слова апостола Павла: «Станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности, и обув ноги в готовность благовествовать мир. А паче всего возьмите щит веры, которым можете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6, 14–17).

Прот. Г.Митрофанов: Мы должны, наконец, посмотреть и на историю и на современность открытыми глазами. И в этом нашем нежелании признаться самим себе, что мы не знаем нашей истории, что мы ее мифологизируем, — заключается нежелание прислушиваться к голосу Бога, который звучит в истории на разных ее этапах, хотя  и звучит по-разному.

Свящ. Д.Симонов: В Церкви у многих людей появляется искушение не видеть Христа. И подчас, как это, на мой взгляд, ни ужасно, не Христос становится самым главным в жизни Церкви, а сама Церковь воспринимается как некая организация, которая укрепляет государство. Церковь низводится до уровня религиозного института. В таком случае Евангелие — это не та книга, которая является основой жизни для церковного человека, а, простите, книга, которую мы читаем на богослужениях и можем процитировать в удобных для нас обстоятельствах. То есть отсутствует метанойя, которая должна была произойти у человека по приходе в Церковь, когда человек начинает мыслить другим категориями, — мы же принимаем таинство крещения, мы выходим из купели совершено новыми, и наш взгляд на жизнь должен становиться новым, иным. Но, к сожалению, у очень многих людей в современной Церкви взгляд иным не становится.

Прот. А.Степанов: Это проблема и нашей подготовки к крещению. Несчастье нашей церковной жизни не в том, что люди чего-то не знают, но прежде всего в том, что очень часто они не пережили отрыва от старой системы ценностей и не обрели новую — ту, что в Евангелии называется жемчужиной, ради которой человек отдает все, только чтобы ее приобрести. Конечно, никто не знает, что в душе у человека. Но Господь не случайно говорит: по плодам узнаете их. Вот эти плоды показывают, что люди очень часто остаются теми же, каким они были.

Свящ. Д.Симонов: Я бы ввел строгий прием людей во внутреннюю церковную жизнь, как это было в первые столетия в Церкви. Чтобы те, кто хочет креститься, выходили из купели не крещеными язычниками, а верными чадами Церкви. А для тех, кто был когда-то крещен, но не просвещен, стали бы реальностью вопросы катехизации, просвещения, миссионерства. Так можно было бы привести к общему знаменателю пресловутые современные данные о том, что у нас порядка 80 процентов людей православных, из них 50 процентов называют себя верующими, а реально живут церковной жизнью — около 3 процентов.

— Существует точка зрения, что наш уклон в бытовую церковность, в реконструкцию разных народных обрядов и обычаев, связан с тем, что наша ближайшая история слишком страшна. И эта «декоративная» религиозность позволяет обрести ощущение внутренней уверенности и позитивного взгляда на самих себя, на свое будущее...

Прот. Г. Митрофанов: Люди, находящиеся вне Церкви, перестают нам верить, когда видят, что, прославив сонм Новомучеников, которые стали жертвами одной из самых страшных в истории человечества карательных машин — ВЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ, — мы в нашей официальной политике воспринимаем представителей этой системы — может быть, покаявшихся, но чаще всего кичащихся своим прошлым, — как созидателей новой православной российской государственности. Есть ощущение фальши, когда на официальном уровне принимается решение о перезахоронении праха императрицы Марии Федоровны в стране, украшенной памятниками палачей ее двух сыновей и четырех внуков. Возникает серьезное сомнение в нравственной, духовной подлинности происходящего.

Есть ощущение того, что Церковь выступает как обслуга религиозных потребностей рядовых прихожан, перепуганных бизнесменов, нераскаявшихся бандитов или государственных деятелей, не знающих, какую идею им выставлять в качестве прикрытия для своей политической карьеры. Церковь готова отозваться на потребности каждого, не поднимая этого человека до понимания необходимости преображения всей своей жизни, а по существу, превращая саму себя в разновидность духовно-исторического наркотика, который позволяет этим вдруг забеспокоившимся людям разом  успокоиться. И решить, что, оказывается, и с Церковью все у них может идти по-прежнему, и в Церкви им может быть хорошо без каких-либо перемен в своей жизни. Церковь позволяет им слегка припудрить свою внешность, и это выступление Церкви в качестве морального «имиджмейкера», который нашу современность гримирует под традиционно-историческую жизнь вечной Руси, — вот эта странная функция вызывает у многих людей, и особенно у молодежи, глубокое недоверие.

И здесь я не могу не вспомнить приятно поразившее меня посещение Патриаршего Центра духовного развития детей и молодежи Данилова монастыря. Я увидел там людей действительно молодых — не боящихся быть молодыми, не боящихся думать, не боящихся сомневаться, не боящихся ставить острые вопросы.

Я помню проходивший там круглый стол по проблемам семьи в современной Церкви. Уже сам состав священнослужителей, которые принимали участие в обсуждении, предполагал, что этим людям явно не удастся за этим «круглым столом» избежать острых углов. Руководство встречей было возложено на игумена Петра (Мещеринова), чтобы придать дискуссии действительно живой и острый характер.

Было ясно, что наше обсуждение не ограничится выслушиванием тезиса о том, что смысл христианской семьи был сформулирован в Ветхом Завете еще до грехопадения: плодитесь и размножайтесь. Обнаружилось, что многие из нас весьма различно оценивают этот краеугольный устой церковной жизни. Мы общались довольно долго, рассматривая различные темы, и не пришли ни к какой елейной резолюции о нашем взгляде на семью. Мы ушли, озадаченные проблемами, вопросами.

И когда мы после этого общались с молодежной частью нашей аудитории, мы убедились, что именно эта наша священническая разноголосица, неспособность сразу прийти к единому мнению вызвали у них ощущение того, что к нам вообще-то можно прислушаться. Раз нам не все ясно в этой жизни, значит, мы — живые.

Чаще всего, когда современный молодой человек встречает очередной педагогический или духовный авторитет, у него сразу атрофируется желание его слушать. «Этот человек знает, как надо, а я не знаю. И мне интереснее общаться с теми, кто не знает». Если священники чего-то не знают, о чем-то спорят, значит, они живут. Когда мы говорим о каком-то языке, на котором должна говорить Церковь, то именно в патриаршем Центре духовного развития детей и молодежи я увидел, что Церковь вырабатывает верный язык, на котором можно говорить, в частности, с молодежью.

Игумен Петр (Мещеринов) нередко выступает в прессе по разного рода острым вопросам. Мне кажется, он нашел верный тон, он не боится говорить спорные вещи. Не боится потому, что на самом деле верит в Церковь и верит в свой монастырь. Именно эта его черта, как мне кажется, обусловила то обстоятельство, что наместник монастыря архимандрит Алексей (Поликарпов), олицетворяющий церковный и монастырский традиционализм, имеет очень большое попечение об этом молодежном духовно-просветительском центре. Перед нами монастырь, который позволяет принимать не только паломников, не чающих ничего, кроме помазания елеем и кропления святой водой, но и тех, кто во многом хочет разобраться, многое понять.

— Как изменить, оздоровить ситуацию, которая складывается в настоящее время между Церковью и историей, Церковью и современностью?

Прот. А.Степанов: Церкви необходим диалог с самой собой и с миром. Занимаясь в Церкви разнообразными делами, связанными с выходом за церковную ограду, я вижу, что при всем декларируемом желании нашей иерархии иметь самые разнообразные виды деятельности Церкви в мире, реально эта деятельность поддерживается довольно слабо. Это касается и миссионерской, и просветительской, и социальной работы. Все ложится на плечи тех священников, которые сами что-то пытаются делать.

Я вижу, как часто церковные награды даются священникам, которые успешно восстанавливают и строят храмы, то есть занимаются внешней стороной церковной жизни. И нечасто я видел поощрения тем священникам, которые многие годы трудятся в больницах или в тюрьмах, осуществляя тот самый диалог с людьми, о котором говорил о. Георгий. Это считается их собственным делом, каким-то чудачеством, впрочем, может быть, невинным. «Пускай себе, но большого дела до них нет». И дело не в наградах, а в акцентировании внимания священнослужителей на том, что представляется важным.

Прот. Г.Митрофанов: Я бы предложил священноначалию создать такую систему, при которой бы возникала постоянная необходимость духовенству вне богослужения вести диалог со своими пасомыми. К сожалению, католическое представление о Церкви учащей и Церкви слушающей у нас распространилось очень глубоко. У многих членов Церкви — и мирян, и священнослужителей — возникает ощущение, что от них ничего не зависит. Что Церковь, раз уж ее не уничтожили, должна остаться такой, какая она есть, и нам в принципе не нужно ничего делать.

Нам нужно как можно чаще вести диалог со всеми, кто составляет всю иерархию Церкви: диалог духовенства с епископом, прихожан с настоятелем. Церковь наша соборная, она должна стать диалогичной внутри самой себя. Мне кажется, эта проблема может быть решена, когда у нас станут реальностью приходские и епархиальные собрания, и они будут проходить в тональности заседаний Патриаршего Центра духовного развития детей и молодежи Данилова монастыря. Церкви необходим диалог не только с миром, но и с самой собой.

Публикуется в сокращении