С унылым мировоззрением надо бороться

— Я ненавижу расслабленность, характерную для современной западной литературы. У меня есть категорическое убеждение, что в состоянии уныния, опьянения, расслабления человек не имеет права заниматься творчеством. И как бы талантливо и виртуозно он не писал при этом, его унылое состояние души, переданное читателям, зачеркивает всю ценность творений.

Но, к сожалению, унылое и бесплодное мировоззрение насаждается сейчас и в православной среде. Я убеждена, что это зараза, с которой нужно бороться. Из-за этого я и заставила себя писать. Я уже бросила было писательство, стала считать это занятие пустым. Но мне было сказано, что раз я умею писать, то должна это делать.

Двадцать пять лет я нахожусь в изгнании не по своей воле. Я не выбирала Запад, он мне был не интересен и, честно говоря, и по сей день не привлекает меня. Это довольно скучное дело — Европа, исключая ландшафт. Во мне ничего нет от западного человека.

Судьба сложилась так, что в конце 1970-х годов меня отправили в Воркуту за участие в подпольной группе, выступившей с акцией протеста, а после возвращения из лагеря в ультимативной форме выслали за границу. И все эти годы я жила большей частью в двух средах — русской культурной и политической эмиграции и русской зарубежной Церкви. До эмиграции, до изгнания я не была церковным человеком, не участвовала в приходской жизни. У меня даже не было ни одного знакомого священника. Но когда я оказалась на Западе, то сразу попала в церковную среду. Именно в это время я обрела — и за это приняла насильственную эмиграцию с благодарностью — сокровище — Церковь, а значит смысл и цель жизни. Вообще, на Западе немало светлых, верующих людей. Особенно я люблю потомков первой и второй эмиграций за их веру и верность России. Это крепчайшие христиане.

Русские принесли много положительного на Запад. В 60-х годах в Америке в Бостонском университете был проведен анализ того, как проявляла себя каждая из эмигрантских общин в их стране, и оказалось, что русские дали самое большое число писателей, ученых и — как это ни странно — миллионеров, но при этом — нулевой процент политических деятелей и очень маленький процент преступников. Конечно, это относится к прошлому. Теперь в Америке совсем другая русская эмиграция — больше «экономическая». Но и среди этой последней волны эмигрантов есть прихожане наших храмов.

Моим первым духовным отцом и руководителем был иеромонах Марк из монастыря в Висбадене. Ныне это архиепископ Берлинский и Германский Марк — человек, играющий огромную роль в церковной жизни мирового православия.

Когда я приехала на Запад, у меня ничего не было. И первые книги для моей личной библиотеки я получила из Платины от отца Серафима (Роуза). Он прислал мне 12 томов из наследия оптинских старцев. Но тогда я не знала, кто такой отец Серафим, не читала его книг. И только после его смерти я поняла, от кого получала эти подарки, кто обо мне позаботился. Я переписывалась с матерью Марией — монахиней из женского скита, который был в Платине. Конечно, главной темой нашего общения были вопросы веры, но мы переписывались абсолютно свободно, как новые подруги. Но я не представляла, кто эти люди, с каким центром у меня завязались отношения. Совершенно неожиданно архиепископ Иоанн (Шаховской) из Америки прислал мне деньги, которые, как он объяснял, ему негде поменять после поездки в Германию. Мои сыновья были очень довольны, накупили себе всякой ерунды. И только потом я узнала, что на Западе деньги можно менять в любом банке. У нас с ним тоже завязалась переписка. И пока я не прочитала его книги, я даже не понимала, кто меня удостоил чести. На самом деле все эти люди очень щедро делились со мной, и я жила в церковном отношении в самой благоприятной обстановке.

В моем любимом Леснинском монастыре во Франции я провела пять лет и, честно говоря, думала, что больше никогда не напишу ни строчки, пока настоятельница монастыря, моя духовная мать, покойная игумения Афанасия не заставила меня писать. В это время я была садовницей, пыталась сажать цветы, а еще вышивала покровы, построила часовенку-киот в лесу. И вдруг матушка Афанасия говорит: «Ты не делом занимаешься, твое вышивание, твои цветочки — это не то. Ты должна писать». И она рассказала мне о том реальном посмертном испытании души на мытарствах, которое пережила сама во время клинической смерти. Я ей сказала: «Матушка, это надо обязательно записать». Она принесла мне тетрадку, в которой эта история уже была ею изложена. Я прочитала и сказала ей: «Матушка, вы так хорошо рассказываете, но пишете вы очень плохо». «Тогда ты напиши», — неожиданно предложила она. «Благословляете?» — «Благословляю». И так я стала писать «Посмертные приключения».

В Леснинской обители была потрясающая, роскошная библиотека. Я ужасно боялась написать что-нибудь не так, поэтому каждый эпизод сверяла для себя с тем, что удавалось прочитать в книгах и узнать из многочисленных бесед с монахинями и моими духовными отцами. Кроме моего первого духовника — архиепископа Берлинского и Германского Марка, я более двадцати лет духовно окормлялась у протоиерея Николая Артемова.

Конечно, вся моя предыдущая жизнь отражается в моих книгах, является материалом для их написания. Я большая лентяйка, и когда мне нужно написать какой-нибудь эпизод или сцену, я всегда мысленно ищу что-то из своего прошлого или представляю себе кого-то из своих знакомых. Моя любимая подружка в каждой книге находит себя. За моими книгами скрывается Лесна, мой любимый монастырь. В «Кассандре» все герои имеют прототипов. Все матушки, игумения монастыря, дядя Леша, его жена, дети — со всеми я встретилась в Лесне.

О моих книгах пишут и говорят разное. Подчас такие глупости приходится слышать. Я уже год регулярно просматриваю в интернете все, что касается моих книг. Вообще, к жанру христианского фэнтези очень неоднозначное отношение. Но мне и здесь повезло. В свое время я 10 лет работала на радио «Свобода». А когда оно закрылось, я уехала в паломничество по России. Возвращаюсь, а матушка строго так говорит: «Ну что, все растранжирила?» — «Много, — призналась я, — но кое-что еще осталось». «Тогда отремонтируй на оставшиеся деньги какое-нибудь строение и живи с нами, а то надоело твои вещи перетаскивать из кельи в келью», — распорядилась матушка. Я упала в ноги к ней — вот решение всех моих проблем! В миру жить скучно, в монастыре — тесно, а рядом с обителью — это здорово. Я восстановила садовый домик, перевезла туда свою духовную библиотеку и стала там жить. 

Проходит год, и та самая мать Ефросиния (в «Кассандре» это мать Евдокия) — а она бывший сотрудник музея Метрополитен в Нью-Йорке — меня как-то спрашивает: «Ну что, Юлия Николаевна, не скучно вам без привычных светских книг? Не скучно ли вам без того, что называется культурой?» Я говорю: «Как можно скучать? Любовь к живописи полностью удовлетворяется церковью, иконами. Вокруг Лесны — роскошнейший парк на 12 гектаров. Да и просто видеть утром, как монахини спешат в храм — то в тумане, то в солнечных лучах, то под радугой проходят, — это такая красота. Музыки тоже хватает — наш клирос мне дороже любой оперы. Кроме того, у меня есть небольшое собрание классики. Единственное чего мне не хватает — это фэнтези». И вдруг глаза у матери Ефросинии вспыхивают: «А вы тоже любите фэнтези? А кого больше всего?». «Толкиена», — отвечаю я. «А как же Льюис?» — интересуется она. Я говорю: «Я читала великолепную повесть Льюиса “Письма Баламута”». Она удивилась: «А “Нарния”? Вы не читали “Нарнию”? Так вы не читали лучшее фэнтези в мире! Бегите немедленно к игуменье и попросите у нее “Хроники Нарнии”». Я бегу к матушке и прошу эту книжку. Она меня спрашивает: «А откуда вы знаете, что она у меня есть?» Наша матушка — необычное создание: у нее такое детское открытое личико, кажется, что это очень умная 12-летняя девочка, правда, она большая, полная, а так — дитя, ангел. «А кто вам сказал, что у меня есть “Хроники Нарнии”? Это я для деток держу. Ну, и сама, конечно, иногда почитываю», — призналась она. В общем, оказалось, что мы все трое — игумения, казначей и трудница или, как я себя называла, «подзаборница», потому что мой домик находился у забора монастыря — обожаем «Хроники Нарнии». И когда я читала эту книгу, то все время мысленно говорила себе: «Ну почему у нас в русской литературе ничего подобного нет?»

Однажды мать Ефросиния говорит мне: «Иди-ка в нашу книжную лавку, там привезли книги Николая Блохина “Глубь-трясина” и “Бабушкины стекла”». Хорошо, что к тому времени я уже написала «Посмертные приключения», потому что иначе я не рискнула бы за них взяться. Николай Блохин — это самая жуткая “зависть” всей моей жизни. Дело в том, что когда я работала в обществе защиты прав человека в Германии, то занималась так называемыми «узниками совести», заключенными за веру, и многодетными семьями. А Блохин попал и в ту, и в другую категорию, потому что к тому времени у него было трое детей. И вот я узнаю, что этот человек сел, получив срок за подпольное издание христианской литературы. Вы не поверите, я себе в волосы вцепилась: «Дурища, что я сделала со своей жизнью!» Я самиздатом занималась, с режимом боролась, а надо было христианские книги издавать. И теперь всю свою жизнь до монастыря я оцениваю как жизнь в «минусе», в том числе и диссидентство, и все, написанное до монастыря.

Все мои книги о том, что любовь спасает человека в любых обстоятельствах. Даже после смерти. И это неслучайно. Только в христианстве человек становится самим собой. Недаром Бердяев писал, что подлинный гуманизм только через христианство становится спасительным.

Подготовила Светлана Рябкова